О природе виртуальных «вещей» как объектов вещных прав

Расширение технических возможностей человека расширяет возможности владения и, стало быть, позволяет сделать вещами новые материальные объекты.

К.И. Скловский

В романо-германской цивилистической литературе давно принято полагать, что право собственности и прочие вещные права являются относительно недавними изобретениями (Dozhdev, 2021, 262), результатами буржуазных революций и конца феодального порядка (Rubanov, 1986, 77–114) с имманентной ему системой социальных статусов и сеньор-вассальных связей, препятствовавших появлению истинных вещных прав.

Прежде чем приступить к обсуждению вопроса вещных прав на виртуальные (цифровые) «вещи», необходимо кратко осветить особенности понимания этих самых так называемых «вещных прав» в англо-американском праве.

Понятие «property» в странах common law

На первый взгляд буржуазные революции коснулись и Англии, но при более пристальном рассмотрении оказывается, что система «вещных прав» — неизвестная common law до XVII в. — там так и не возникла. На ее месте сохранилась громоздкая система статусов (estates¹), определяемых не по типу отношения «субъект — объект», но «земельный участок — феодал». Как отмечает Д.В. Дождев, «человек сводится до функции [вещи (участка)], растворяется в статусе [например, герцога, графа, маркиза], объединяющем и режим земельного участка, и положение вассала в феодальной иерархии (курсив наш. — А.Д.)» (Dozhdev, 2021, 263). Именно по этой причине понятие вещного права в common law следует использовать с известной степенью условности.

Эта система внешне существует и сегодня. Примерным функциональным аналогом романо-германских вещных прав является категория «property», которую зачастую не вполне удачно переводят словом «собственность». Property делится на personal и real, т.е. права на движимое и на недвижимое имущество. Несмотря на общее родовое понятие, традиционно мыслились они как качественно разные подотрасли частного права. Personal property, будучи наименее подверженной феодальным наслоениям, — вероятно, ввиду гораздо меньшей значимости для аграрного общества — наиболее похожа на континентальную собственность.

Система «вещных прав» на землю, в свою очередь, отличается значительно бо́льшим медиевализмом. У частного лица нет и не может быть «собственности» на участок, вместо нее он обладает неким estate (titles²). Эта категория одновременно объединяет как абсолютное по объему, непосредственное, безусловное, наследуемое без ограничений право на участок (fee simple absolute — ближайший аналог континентальной собственности на земельный участок), право пожизненного проживания (life estate), аренду или ссуду (tenancy), т.е. то, что любой романо-германский юрист назвал бы каким-нибудь обязательственным правом. На один и тот же участок может быть бесконечно большое количество estates, каждое из которых может ограничиваться по сроку, условиям наследования, пользования, объему правомочий и т.д.

Осовременена «реликтовая титульная система» (Shabas, 2014, 268) прав на вещи была в XX в. Уэсли Хофельдом (W. Hohfeld), концептуально разработавшим учение о «пучке прав» (bundle of rights) в рамках property (Hohfeld, 1917, 710). У. Хофельд пытается аналитически деконструировать всю совокупность правовых отношений до четырёх пар: прав требования / обязанностей (claim-rights/duty), привилегий / отсутствия прав (privileges/no right), властей / претерпеваний (powers/liability) и иммунитетов / неспособностей (immunities/disability). Оба элемента в паре взаимообусловлены: в частности, для существования права требования необходимо существование обязанности и наоборот. Вместе с тем, обозначенные элементы можно сгруппировать иначе: право требования / отсутствие права, привилегия / обязанность, власть / неспособность, иммунитет / претерпевание — так, каждый из элементов «отрицает» возможность существования своей пары, как нельзя одновременно иметь право требования и не иметь такового. Эти правовые связи были названы автором юридическими коррелятами и юридическими противоположностями (legal correlatives and legal opposites).

Если попытаться эскизно охарактеризовать эти «атомы», то, как справедливо отмечает С.В. Третьяков, claim-right соответствует в германской правовой традиции понятию Anspruch (притязание, право требовать определённого поведения от другого лица), privilege — rechtliches Dürfen (право на собственное поведение фактического характера), power — это возможность изменить чужое правовое положение, «вторгнуться» в правовую сферу другого лица (rechtliches Können, аналог преобразовательных прав), а также неизвестный германскому праву immunity — иммунитет от чужой власти, «неподвластность» обозначенным «вторжениям» (Tret’yakov, 2022, 216-238).

Хофельдианская модель стала главной теоретической парадигмой понимания property в США (Shabas, 2014, 216–237). «Пучок» прав под названием «property» можно было разложить на бесконечное количество «прутьев», каждый из которых имел собственное существование, самостоятельную ценность и потенциально мог оборачиваться (отчуждаться) как полноценное право. Как результат этого процесса, получившего название «фрагментация» права собственности, наиболее близким функциональным аналогом собственника в цивильном понимании в США является обладатель всего «пучка» прав требования, привилегий, полномочий и иммунитетов, присущих fee simple absolute. Выдергивание «прутьев» из этого пучка деконструирует fee simple absolute и создает новую форму property³. Полезно думать о понятии «property» как о некоем спектре, на котором расположены все возможные изводы права на вещь от наименее к наиболее полным. Итак, property для У. Хофельда лишено самостоятельного содержания, это «зонтичный термин», ничего не сообщающий об объеме прав лица на вещь в отрыве от своей конкретной формы⁴.

Вещные права на «виртуальные вещи» в выводах Дж. Фейрфилда

Джошуа Фейрфилд развивает заложенную Уэсли Хофельдом фрагментированную собственность. Если признать собственность «зонтичной» категорией, то с необходимостью возникает нужда «связать» соответствующие разнообразные «прутья». В хофельдианской модели за это отвечает вещественность (thingness) — телесная оболочка, заключающая в себе важные для права юридические свойства. Хотя вещь — явление не природное, а социальное (т.е. является результатом деятельности человека), это не отменяет того факта, что первичное взаимодействие человека с ней происходит через имеющиеся у него органы чувств. Отсюда следует, что первое, что человек видит, — это некое тело, объект, который он затем наделяет правовыми (социальными) свойствами и осмысляет как «вещь» в техническом смысле данного слова. Вещественность (телесная оболочка) — это та точка соприкосновения мира физических феноменов и правовой реальности, которая позволяет одному миру взаимодействовать с другим; интерфейс, посредством которого лица воспринимают и наделяют правовыми свойствами окружающую действительность, подобно тому как обычные люди воспринимают данные с монитора компьютера, «записанные» в полупроводниковых транзисторах в виде цепочки нулей и единиц.

Вещественность позволила обывателям сформировать традиционные интуитивные представления о правах на вещи: если вы видите телефон в руках человека, то склонны полагать, что он обладает полным господством над ним: может использовать, выкинуть, продать и т.д. Эти интуитивные представления играют роль противовеса аналитической природе хофельдианской концепции, напротив, возвращая в один «пучок» все вынутые «прутья» и принципиально препятствуя чрезмерному расщеплению property: кажется противоречащей интуиции возможность для собственника «отдать» другому лицу вещное право пользоваться своим телефоном по четвергам с двух до пяти после полудня. Ничто формально не мешает допустить такое, но не случайно мы не видим таких ограниченных вещных прав на каждом углу⁵. Упрощая, стоит признать, что условием существования любой умозрительной системы является эффективность ее применения. Нельзя надеяться, что рациональный агент решит имплементировать некое новое решение, если его издержки (в том числе информационные) от этого не только не уменьшатся, но, напротив, вырастут.

Вещественность предполагает формулирование, помимо конвенциональных признаков, следующих нетипичных для континентальной мысли реквизитов вещных прав.

1. Scarcity— ограниченного характера некоторой вещи, ее «дефицитности». Нет смысла в беспредельном господстве над вещами, которых в мире бесконечное количество, как воздуха.
2. Rivalrousness— конкурентности блага. Конкурентное благо при использовании гибнет. Другому лицу потребуется потратить существенные ресурсы, чтобы его воссоздать. Неконкурентное благо, т.е. такое, которое ничего не стоит произвести, не может ничего стоить, поскольку оно не соответствует одному из ключевых условий ценообразования.
3. Excludability— исключительности благ. Чтобы что-то охранялось вещным правом, необходимо иметь возможность исключить третьих лиц от воздействия на данную вещь.
4. Modularity— модульности или стандартности вещей. Отдельный стандартный модуль, как, например, плата оперативной памяти, может быть сколь угодно сложным при условии, что взаимодействие с этим сменным модулем остается в целом понятным. Достаточно единожды взглянуть на холодильник — и покупатель сразу понимает, что именно он покупает, какой именно «пучок прав».
5. Portability— портативности. Вещь не зависит от своего контекста. Молоток обладает одинаковыми свойствами что в спальном районе Москвы в 2024 г., что в г. Медиолан в VI в. до н.э.

Если первые три свойства вещественности хорошо известны, являясь, как доказывает экономическая наука, условиями ценообразования любого ресурса, то стандартизация и портативность, насколько можно судить, предложены Дж. Фейрфилдом.

Вместо заключения

Научное осмысление народившихся вещных прав было впервые осуществлено германской доктриной XIX в. В «Пандектах» Г. Дернбурга мы обнаруживаем утверждение, что вещи — «это находящиеся в пространстве имущественные объекты» (Dernburg, 1906, 183), а «вещные права дают нам над… вещами, на которые простирается их действие, — непосредственное господство» (Dernburg, 1905). Так подчеркивается одновременная телесность, причастность к миру окружающей природы (материальность), но вместе с тем и оборотоспособность, отнесение к искусственной, созданной человеком категории «имущество» (социальная природа)⁶.

Критически важный шаг в развитии понимания категории вещи в отечественной науке гражданского права сделал, насколько можно судить, К.И. Скловский. Под влиянием социо­логической литературы он обратил внимание на то, что вещь не является объектом окружающего мира природы, а, скорее, целиком и полностью выступает продуктом человеческой интеллектуальной деятельности (Sklovsky, 2023, 230). Вещь — это материальный объект, который может быть в исключительном владении субъекта. Притом «материальный» здесь следует понимать необязательно как «телесный», т.е. объект, который можно потрогать, но в техническом смысле, т.е. как объект, который воспринимается органами чувств, а не мыслью (Sklovsky, 2023, 250). Так, материальны не только стулья в вашей квартире, но и криптовалюта на вашем счету, поскольку она «записана» в виде электромагнитных потоков на физических серверах криптореестра.

Распространение режима вещей на цифровые «вещи» является закономерным результатом технического прогресса и логическим развитием вещного права в новом виртуальном пространстве. В ходе проведенного исследования Джошуа Фейрфилд убедительно доказывает несостоятельность модели лицензионных прав на виртуальные (цифровые) активы и гораздо большую уместность расширения сферы применения вещных прав. Так, технологии блокчейна и криптографии, а также теория игр позволили функционально воссоздать в NFT принципиально значимые свойства вещей, а именно дефицитность, конкурентность и исключительность. В свою очередь запись в реестре о владении токеном фактически невозможно подделать: владение цифровой «вещью» оказывается едва ли не более защищенным и прочным, чем владение телесной вещью.

Вместе с тем сохраняет исследовательскую ценность вопрос примирения традиционных вещных прав с отсутствием у цифровых «вещей» стандартности (модульности) (при покупке NFT покупателю совершенно неясно prima facie, что именно в него входит) и портативности (отдельный токен существует лишь в рамках отдельного реестра — его нельзя перенести, в отличие от вещей par excellence). Кроме того, остается неразрешенной проблема бесконечного дробления прав на токены и соотношения таких долевых прав с полноценными правомочиями, связанными с владением токеном. Это, однако, не препятствует принципиальному «овеществлению» режима цифровых вещей.